" В результате всех этих мыслей я, по-моему, понял, какая связь существует между ницшеанством и фашизмом. Мне всегда казалось, что ницшеанство было притянуто к фашизму за уши, совершенно искусственно. Ну какая может быть связь между убийцами и нежнейшим, ранимейшим поэтом? Я не говорю, что он его породил, ни в коем случае нет. Он копался в человеческой природе в полном одиночестве и хотел найти в самом себе какую-то точку опоры во всем том ужасе, который он увидел. Но я понял, что настоящий, идейный фашист - не "шестерка" и не стопроцентный циник вроде Жарикова; а именно идейный, которому это вошло в плоть и кровь - это нежный, ранимый, совершенно одинокий человек, которому хотелось любви, чистоты, всего самого лучшего, а мир оказался совсем не таким, и это его настолько ранило, что в душе у него загорелся пожар, который уже невозможно потушить. И он инстинктивно ищет огня - огонь все решит, огонь очистит, "в огне брода нет". Он пошел к огню и запел о "легконогом танцоре". И ему стало чуть чуть легче. Но вот в этот самый момент он превратился в людоеда. Обезумевший поэт, превратившийся в людоеда - это одно из самых страшных животных на свете. Ему нечего терять, он инстинктивно ищет свою смерть, и его уже ничто не остановит.
Странно все это. Но вот и получился у меня портрет: нежный, ранимый, совершенно одинокий человек... Обезумевший поэт, превратившийся в людоеда. Егор Летов. Может быть, я ошибся, "Чужая душа потемки". А может быть, в чем-то я и прав.
Самое интересное, что после всего этого я вдруг стал вспоминать те моменты своей биографии, в которые я, как мне казалось, вел себя как поэт /конечно, как поэт "по жизни", а не в прямом смысле этого слова/, и тут сделал для себя открытие, которое поразило меня, пожалуй, посильнее, чем сами мысли о том, что такое "настоящий, идейный фашист". Я вдруг увидел, что именно в эти моменты я, сам того не замечая, приносил людям больше всего зла. Я появлялся среди людей со своим горячим желанием, чтобы все было "либо "Ух!", либо никак", со своим "я не люблю, когда наполовину...", со своим "пой как птица, если не можешь не петь, если можешь не петь, не пой" /надо же, присвоил себе чужие слова, но это ничего/ и как бы всем своим видом демонстрировал людям, что, если они так не могут, то нечего и прыгать. А у людей далеко не всегда получается "Ух!", потому что это зависит не только от них самих, но и от судьбы, времени, места, чего-то еще. "Ух!" не получается, но есть какое -то свое маленькое тепло, которое их греет, помогает им жить. И в результате я, с одной стороны, появляюсь в стиле Деда Мороза - дарю подарки, глажу по головке, жалею, а с другой стороны, настолько внутренне высокомерен, что свое маленькое тепло от меня надо либо защищать, либо скрывать. А это, естественно, очень напрягает, и я сам же делаю так, чтобы при всем признании моих заслуг, меня внутренне, на уровне инстинкта, все равно воспринимали как чужого. "
Из писем Олега Ковриги.
